7. В рубрике «Встреча с писателем» публикуется интервью, которое Анджей Кшепковский/Andrzej Krzepkowski взял у польского писателя НФ, соавтора К. Боруня в написании знаменитой «космической трилогии», Анджея Трепки/Andrzej Trepka.

ОТШЕЛЬНИК С <берега> МАЛИНКИ/Samotnik z Malinki

Анджей Кшепковский: Восемь лет назад ты наделил меня некоторой привилегией. И я сейчас ею воспользуюсь, поскольку это позволит нам избежать официальности в разговоре. Скажи, эта вот непринужденность – это вот так ты относишься к миру и так его понимаешь?

Анджей Трепка: Насчет отношения – да. А что касается понимания – это не совсем так. Многих будничных дел, многих общественных явлений я не понимаю.

Анджей Кшепковский: Каких именно?

Анджей Трепка: Ну вот, например, я люблю ходить по учреждениям и помогать знакомым в их хлопотах. Это приносит мне удовлетворение. Однако есть люди, которые способны ходить по тем же учреждениям, чтобы вредить другим людям, и вот этого я уже совершенно не понимаю – ведь это даром потраченное время. Я знаю, что отношусь к жизни иначе, чем большинство из людей. Но понятие «иначе» – разве оно равносильно понятию «ошибочно»?

Анджей Кшепковский: Ты идеалист?

Анджей Трепка: На этот вопрос я не смогу однозначно ответить. Ну да, я материалист, если говорить о моем мировоззрении. Но если вести речь о социальных явлениях, то я выбираю программу альтруизма, подобно Дыбовскому. Я верю, что люди бесконечно хороши. Хотя… не во всех отношениях.

Анджей Кшепковский: Насколько я понимаю, ты хотел бы дружить со всеми людьми?

Анджей Трепка: Да.

Анджей Кшепковский: А люди? Все ли они отвечают тебе взаимностью в твоих чувствах?

Анджей Трепка: Люди. Ведь в них нет зла от природы. И если они иногда видят во мне врага… ну что ж, это их дело. Я смогу помочь и тому, кто мне когда-то вредил. Однако когда месть ставится во главу угла…

Анджей Кшепковский: Что ни говори – сильный мотив.

Анджей Трепка: Но не для меня. Я не умею и не люблю напоминать кому бы то ни было о том, что некогда случилось.

Анджей Кшепковский: Вот эти вот твои взгляды – они оставляют след в том, что ты пишешь?

Анджей Трепка: И очень даже заметный. Иногда это приводит к некоторым недоразумениям. Помнится, мы как-то возвращались всей делегацией из Пловдива, в разговоре зашла речь о «Двенадцати апостолах/Dwunastu apostolow» и один из коллег сказал, что общество, состоящее из сплошь хороших по определению людей – это нечто мерзопакостное. И, похоже, убежден был в этом. Но ведь мы же знаем, что вполне возможна бесконфликтная жизнь как отдельных людей, так и их совокупностей.

Анджей Кшепковский: Отголоски Утопии?

Анджей Трепка: Да.

Анджей Кшепковский: И кто же такую Утопию способен построить?

Анджей Трепка: Люди. Сами люди. Сверху это не свалится. А все это множество межлюдских столкновений и стычек складывается из событий, которых при минимальном проявлении доброй воли можно избежать. Может быть это особенность моего характера, может – чудачество, но я никогда не испытываю желания с кем-нибудь поссориться. Вот, например, меня часто удивляет твоя острая реакция на то и другое. Возможно потому, что я свой инстинкт агрессии преобразую и разряжаю накопленный потенциал в том, что пишу.

Анджей Кшепковский: Что ж, может быть ты и прав. И с каких пор ты вот так вот сам себя разряжаешь?

Анджей Трепка: Издавна. Лет этак уже тридцать шесть. Поначалу я писал сам для себя, затем, в 1951 году, родился как журналист. Это было как раз тогда, когда в газете «Sztandar Młodych» печатали роман «Астронавты» Станислава Лема.

Анджей Кшепковский: А сейчас? Сколько сейчас книг «на твоей совести»?

Анджей Трепка: Изданных – 13. (Вообще-то 14. Тут у него ошибочка вышла. W.). В том числе 3 с Кшысем Борунем.

Анджей Кшепковский: А сколько не изданных? То есть подготовленных к изданию и, быть может, уже принятых какими-то издательствами?

Анджей Трепка: Да, несколько книг находятся в печати. Дай подумать… «Биокосмос/Biokosmos», «Резервация/Rezerwat», «Беседы о животных/Gawędy o zwierzętach» -- в KAW, «Болезни (муки, мучения) природы/Cierpienia przyrody» -- в «Wydawnictwo Lubelskie», «Рассказы о животных/Opowieści o zwierzętach» в «Nasza Księgarnia». Это последнее, что я написал. Да.

Анджей Кшепковский: А сейчас ты что-нибудь пишешь?

Анджей Трепка: Да, пишу. Political fiction.

Анджей Кшепковский: Вот тебе и раз. Мне всегда казалось, что ты предпочитаешь придерживаться «чистой» тематики. Почитаю это с большим интересом. А какое ты выбрал название?

Анджей Трепка: Еще не выбрал.

Анджей Кшепковский: О сюжете ты как-то рассказывал, но это случилось в частном разговоре. Пока что сюжет раскрывать не будем?

Анджей Трепка: Не будем. Общие слова, которые могли бы тут прозвучать, никому не нужны.

Анджей Кшепковский: Вернемся к твоим достижениям. Всего ты написал 19 книг. (А вот тут подсчет на тот момент совершенно правильный. W.). А переиздания? Я знаю, что кое-что вроде готовится.

Анджей Трепка: Мы с Кшысем заключили с издательством «Iskry» договор на переиздание «Загубленного будущего/Zagubiona przyszlośc» и «Проксимы/Proxima».

Анджей Кшепковский: Без "Космических братьев/Kosmiczni bracia"? Насколько я знаю, читатели всегда предпочитают покупать всю трилогию

Анджей Трепка: В план поставлена вся трилогия.

Анджей Кжепковский: И которое это уже будет издание?

Анджей Трепка: Третье.

Анджей Кшепковский: Вообще-то собственно научной фантастики среди твоих книг не так уж и много?

Анджей Трепка: Да, три с Борунем, изданных в «Iskry», две в издательстве «Śląsk» и три – в KAW.

Анджей Кшепковский: Из этого можно сделать вывод, что твой мир фантастикой не ограничивается?

Анджей Трепка: Я никогда не отделял четко и выразительно фантастику от другой литературы. Проблемы любви, войны и голода, геройство и подлость и там и там трактуются подобным образом, ну разве что в одной книге лучше, в другой хуже. Ибо так уж странно на Земле сложилось, что все писатели – люди и все они оперируют человеческой этикой. И, кроме того, фактография исторических и научно-фантастических романов по своей правдивости мало в чем различается. Лишь тематические рамки разные.

Анджей Кшепковский: Не думаю, что с тобой согласились бы историки. Как-никак, удар по самолюбию, покушение на престиж. Но я думаю, что ты знаешь, о чем говоришь. Ведь ты писал кое-что и в этом жанре.

Анджей Трепка: Ну, если биографические исследования можно назвать историческими романами, то да – у меня действительно были две такие книги. О Дыбовском и Циолковском.

Анджей Кшепковский: А когда пишешь про животных, ты тоже углубляешься в историю?

Анджей Трепка: Та история, дорогой мой, имеет несколько другие измерения. Геологического скорее характера.

Анджей Кшепковский: Значит, можно говорить, что она более научна, поскольку опирается на скалы, а не на буквы.

Анджей Трепка: Согласен. Палеонтология обладает собственными положительными качествами. Допустим, тот факт, что некогда где-то жили саблезубые тигры, мало кто сможет применить для доказательства превосходства Пасхи над праздником Рождества Христова. Мертвых тигров трудно использовать в политике.

Анджей Кшепковский: А вообще кем ты себя чувствуешь отчетливее: литератором или популяризатором?

Анджей Трепка: Литератором. Поскольку не согласен с раскладыванием по полочкам. Жесткая классификация – это вздор. Да ты возьми в руки любую из книг Дитфурта/Ditfurth. Это популяризация или литература? А «Так называемое зло» Конрада Лоренца/Konrad Lorenz, а книги Вендта/Wendt и Дрëшера/Dröscher?

Анджей Кшепковский: Это точно. То, что ты мне дал почитать – как раз Дрëшера, я читал как самый увлекательный роман.

Анджей Трепка: Я не собираюсь утверждать, что пишу так, как пишут они. Я берусь за другие темы и стараюсь акцентировать несколько другие проблемы. Это влечет за собой и другие способы реализации задуманного. Но я всегда считал и сейчас считаю, что не только сюжетом определяется граница литературности. Для меня очень важно философское содержание произведения.

Анджей Кшепковский: Ну, с этой точки зрения окружающая среда тебе в этом весьма способствует. С давних пор горы функционируют в человеческом сознании как своеобразный символ философского вдохновения, настроения, рефлексии. Можно ли сказать, что с философией, содержащейся в твоих книгах, тесно связано высказываемое тобой утверждение, согласно которому в мире кроме Вислы-на-Висле ничего нет?

Анджей Трепка: Вот эта вот речка, что течет у меня перед домом – это Малинка. А в остальном все правильно. Стоит мне уехать из Вислы на пару дней, как я тут же начинаю тосковать по своим горам.

Анджей Кшепковский: Своим? А родился ты…

Анджей Трепка: В Рыхлоцицах-на-Варте. Что, вообще-то, не имеет особого значения. (В метрике у него действительно указаны Рыхлоцицы, но на самом деле все же Варшава. W.).

Анджей Кшепковский: Я слышал о двух китайцах, которые всю жизнь копили деньги лишь для того, чтобы родственники смогли похоронить их бренные тела на кладбищах их родных деревень.

Анджей Трепка: Ну, это совершенно другая ментальность. А что касается меня… Я знаю, что кроме патриотизма в его первом значении, то есть того, что должно быть чертой характера каждого честного человека, существует также нечто, что называют местным патриотизмом. При этом говорят об узах крови, сентиментализме… А я вижу в этом всего лишь след территориализма. Это еще одна черта, которую, как и многие другие хорошие обычаи, мы унаследовали от зверей. И раз уж зашла речь об обычаях, так я считаю, что обвинение людей в озверении – это скорее комплимент им.

Анджей Кшепковский: Стало быть, жизни без гор ты себе не представляешь. А жизни без писательства?

Анджей Трепка: Разумеется – тоже.

Анджей Кшепковский: Ты мне как-то показывал твой рассказ, который назывался «Молчание гор/Milczenie gór». Это была попытка соединить эти две твои великие любви? Доказательство того, что мира без гор и писательства не существует?

Анджей Трепка: Для меня не существует.

Анджей Кшепковский: В таком случае, каким мир должен, по-твоему, быть? Что ты любишь больше всего иметь перед глазами?

Анджей Трепка: Гм… Я назвал бы это, дорогой мой, весьма сублимированным влечением. Пейзаж – это почти что женщина. И без… выпуклостей в некоторых определенных местах он для меня неприемлем.

Анджей Кшепковский: Красиво сказано. Ты мог бы время от времени и в книгах позволять себе такую фривольность. И, вот кстати, нам пора вернуться к трудам нашим тяжким. Если так прикинуть по времени, выходит, что ты пишешь книгу примерно два года.

Анджей Трепка: С 1958 по 1972 год я новых книг не писал, поэтому интервал меньший. Трудно, впрочем, писать непрерывно.

Анджей Кшепковский: Это ты так шутишь. Когда бы я к тебе в Вислу не приехал, застаю тебя за пишущей машинкой. Переделываешь, переписываешь, наговариваешь на магнитофонную ленту, редактируешь, переписываешь, переделываешь… Не будем говорить о трудоемкости такого метода, но ты мне скажи – неужели выбор нужного слова это аж настолько кропотливое занятие?

Анджей Трепка: Ну, не знаю. Попросту для меня каждое слово важно. Стиль, ясное дело, важен тоже, но у меня есть еще и небольшой такой пунктик. Я стараюсь заменять иностранные слова, вторгшиеся и в обыденный наш, и в литературный язык, исконно польскими словами.

Анджей Кшепковский: Трудное занятие. И легко пересолить в этом.

Анджей Трепка: Я стараюсь не пересаливать. Знаю, что это вредно.

Анджей Кшепковский: Слова словами, но ведь не только из слов книга складывается. Это видно было уже в трилогии, а в «Двенадцати апостолах» и вовсе в глаза бросается, что ты считаешь беллетристику чем-то вроде способа изложения этики.

Анджей Трепка: Да. Я показываю там, в «Двенадцати апостолах», может быть – чуточку назойливо, каким, я считаю, мир должен быть.

Анджей Кжшпковский: Этика, значит. А что у тебя на втором месте?

Анджей Трепка: Интеллект. И лишь затем суждения и убеждения. То есть, там я ценю то же самое, что ценю в обыденной жизни. Вот сколько раз мы с тобой, споря о чем-то, не приходили к согласию?

Анджей Кшепковский: Ну-у… Кое в чем я с тобой, наверно, вообще никогда не соглашусь.

Анджей Трепка: Но сесть со мной рядом и поговорить об этом не откажешься. Вот в этом и заключается польза от взаимной толерантности.

Анджей Кшепковский: Язык, философия… А как насчет информации? Я знаю, что ты увлекаешься биологией. А чем еще ты увлекаешься?

Анджей Трепка: Астрономией, с которой я начинал. И, разумеется, астронавтикой. Я увлекся ею еще тогда, когда люди в большинстве своем вообще не верили в то, что космические полеты возможны. В начале 50-х годов популяризация астронавтики была крайне неблагодарным занятием. В редакциях на меня смотрели иногда как на безответственного маньяка.

Анджей Кшепковский: Я знаю пару человек, которые и сейчас посмеиваются над твоим тогдашним энтузиазмом. Вроде бы ты в одной из своих статей написал, что люди через пару лет полетят на Марс. Не вспомнишь, когда и где ты это написал?

Анджей Трепка: Насколько я помню, там не говорилось, что через пару лет. Я написал для журнала «Wieś/Деревня», который редактировался, разумеется, в Варшаве, а не в деревне, рецензию на лемовских «Астронавтов». Было это как раз где-то в начале 50-х годов. Может, через год после выхода «Астронавтов» из печати, может – через два. Я там обратил внимание читателей на то, что Лем датировал первое межпланетное путешествие 2006 годом, и написал, что, по моему мнению, такое путешествие состоится еще в нашем веке. И век ведь еще не кончился.

Анджей Кшепковский: Энтузиазм, пылкость… Ценные качества. Но ты ведь вроде бы не из тех, кто любой ценой навязывают людям свои мнения?

Анджей Трепка: Я ничего, никому и ни за какую цену не навязываю.

Анджей Кшепковский: Говорят, что каждая книга является своего рода отпечатком психики автора. Ты от рождения человек спокойный. Не поэтому ли в твоих книгах мало сенсационных приемов, неожиданных сюжетных поворотов, невероятных помыслов, сцен насилия? А ведь ты же знаешь, что многие читатели именно этого и ищут.

Анджей Трепка: Я толерантен к людским влечениям и желанием. Но, с другой стороны, я настолько эгоистичен, что не хочу ни читать, ни писать того, что не доставляет мне удовольствия. Насилия в мире вообще не должно быть. А если говорить о сюжете, то я люблю плавное его развитие. Сенсационности в общем, обыденном его понимании я не признаю, поэтому коварное убийство или вульгарная драка для меня никакая не сенсация. А вот открытие нового вида животных – это сенсация. Пусть даже речь идет о самом что ни на есть ничтожнейшем насекомом. Ехидн и утконосов исследовали на протяжении 87 лет. И те и другие – млекопитающие, и спор касался их способности откладывать яйца. И спор, в отношении обоих видов животных, был разрешен усилиями двух, работавших независимо друг от друга ученых. Австралийский зоолог W. H. Caldwell исследовал утконосов, немец Wilhelm Haacke – ехидн. И надо же было такому случиться, что они оба послали телеграммы, подводившие черту под многолетним спором, в один и тот же день – 2 сентября 1884 года. Какова вероятность такого вот совпадения? Это ведь гораздо сенсационнее убийства, не так ли? Я затем и осел здесь, над Малинкой, чтобы сбежать от дешевых сенсаций.

Анджей Кшепковский: Ага, осел. И сидишь тут удобно и спокойно. Но как насчет живого, более близкого контакта с тем, что сейчас в литературе НФ происходит?

Анджей Трепка: Да, такого контакта мне очень не хватает. Научная фантастика моментально исчезает с полок книжных магазинов по всей стране. Что уж тут говорить про Вислу, в которой всего один, и к тому же маленький книжный магазинчик. Но мне многое дают непосредственные встречи с читателями.

Анджей Кшепковский: Это точно. Помнится, было лишь одно крупное собрание фэнов НФ, на которое ты не приехал. И ты приезжаешь всегда в одном и том же бессмертном костюме. Намного ли меньший у него стаж литературно-приятельских встреч, чем у тебя?

Анджей Трепка: Ненамного. Впрочем, у меня есть уже и новый костюм – ты же видел.

Анджей Кшепковский: Однако я слышал, что, когда ты приехал как-то куда-то в этом новом костюме и там над тобой начали подшучивать, ты, не моргнув глазом, открыл свой портфель и показал выглянувший из него старый. Это можно рассматривать, как доказательство того, что ты старых друзей не бросаешь?

Анджей Трепка: Можно. Нет у меня такой привычки.

Анджей Кшепковский: И, как я понимаю, бросить писать ты тоже не собираешься?

Анджей Трепка: Это уж наверняка.

Анджей Кшепковский: И когда ты с нами встретишься снова? С твоей книгой на полке книжного магазина и со мной у его прилавка?

Анджей Трепка: А вот этого я тебе не скажу, дорогой мой.

Анджей Кшепковский: Это тайна?

Анджей Трепка: Нет, какая уж тут тайна. У меня пять книг лежат в разных издательствах. Какая из них выйдет первой – могу только ждать и нaдеяться.

Анджей Кшепковский: Ну что ж, подождем вместе. И могу лишь пожелать: «До скорого свидания!»

6. В блоке польской фантастики публикуется единственный рассказ – «Przymerze/Союз» Анджея Кшепковского/Andrzej Krzepkowski.

Над головами обитателей окраинной планеты окраинной же звездной системы в безбрежных просторах космоса сражаются флоты огромных кораблей, рушатся могучие империи. И появляется возможность для знать не знающих ни о чем подобном переселенцев с Земли подружиться с аборигенами, которых они пока дичатся. Тем более, что уже появляются первые предпосылки для заключения в будущем крепкого союза… Две цветные иллюстрации авторства Р. ТРАЧ/R. Tracz и Р. ПОЛЯНЬСКОЙ/R. Polańska. Анджей Кшепковский – член редакции «Фантастыки», и он не раз уже появлялся на ее страницах. Его краткую биографию можно найти в моем описании № 5(8) нашего журнала.

7. В разделе «Критики о фантастике» под названием «Utopijne państwo Platona/Утопическое государство Платона» публикуется фрагмент первой главы книги Александра Свентоховского/Aleksander Świętochowski «Utopie w rozwoju historycznym/Утопии в историческом развитии» (1910).

Александр Свентоховский (1849 – 1938) – прозаик, драматург, литературный критик, публицист, историк и философ. Эта его книга – первая в Польше попытка целостного анализа указанной темы, весьма привлекательная прозорливостью некоторых суждений, смелостью оценок, систематичностью рассмотрения, вовлечением в него многих забытых ныне трактатов (особенно конца XIX – начала XX веков).

8. В рубрике рецензий Антоний Смушкевич пристально разглядывает монографию Анджея Стоффа «Научно-фантастические романы Станислава Лема» (Andrzej Stoff «Powieści fantastyczno-naukowe Stanisława Lema», Towarzystwo Naukowe w Toruniu, Prace Wydziału Filologiczne-Filozoficznego, tom XXIX, PWN, Warszawa-Poznań-Toruń, 1983); Мацей Паровский находит много привлекательного в вышедшем вторым изданием сборнике рассказов Юзефа Козелецкого «Печаль исполнившихся сказок» (Józef Kozieliecki «Smutek spiełnionych baśni» Wydanie drugie. Wydawnictwo Literackie, Kraków, 1984).

Анджей Невядовский взвешивает достоинства и недостатки нового романа Михала Марковского «Паутина. По другую сторону Луны» (Michał Markowski «Pajęczyna. Po drugiej stronie Księżyca». KAW, 1983), а Лешек Бугайский с удовольствием представляет читателям перевод знаменитого cборника кайданов американского писателя Лефкадио Хирна (Lafcadio Hearn «Kwajdan. Opowieści niezwykle». Przełożył A. Rzewuski. Wydawnictwo Lódźkie, Lódź, 1984)

9. Замечательный «Словарь польских авторов фантастики» стараниями Анджея Невядовского пополняется персоналией Ежи Хулевича/Hulewicz Jerzy (1886 – 1941) – литератора, художника. Здесь же публикуется отрывок из его микроповести «Деяния Утана» («Dzieje Utana. Dziura w próżni. Lalita – Liana», nakładem księgarni F. Hoesicka, Warszawa, 1928). Цветная иллюстрация МАРЕКА ЗАЛЕЙСКОГО/Marek Zalejski.

10. В рубрике «Spotkanie z pisarzem/Встреча с писателем» Мацей Паровский публикует интервью, взятое у известного польского писателя-фантаста, сатирика, драматурга, поэта, автора сценариев радиоспектаклей, скетчей для литературного кабаре Марцина Вольского/Marcin Wolski.

Мой небольшой очерк о Вольском, сделанный по случаю публикации его рассказа в «Фантастыке», можно найти в обозрении содержания № 3(6) за 1983 год. Это же интервью пусть пока полежит в запасе. Отметим только для памяти, что оно здесь есть.

11. Польский знаток, библиограф и писатель фантастики Яцек Изворский/Jacek Izworski публикует следующую часть своей великолепной библиографии «Фантастические произведения, изданные в Польше после 1945 года/Utwory fantastyczne wydane w Polsce po 1945 r.» -- только книжные издания. В этой части библиографии описан 1957 год (начало). Отметим, что библиография насчитывает уже 234 позиции.

12. Рубрика «Nauka i SF/Наука и НФ» открывается статьей Мартина Кастелло/Martine Castello «IRAS a życie poza Ziemią/Cателлит IRAS и внеземная жизнь», почерпнутой из французского журнала «Science et Avenir». На польский язык статью перевела М. АЛЕКСАНДРА БАГНОВСКАЯ/M. Aleksandra Bagnowska. Небольшой спутник IRAS, в создании которого участвовали голландцы, англичане и американцы, был запущен в космос 25 января 1983 года и собрал сведения, из которых следует, что вокруг Веги, звезды в созвездии Лиры, формируется планетная система.

13. В статье Мацея Иловецкого/Macej Ilowecki «Tajemnica spadającego kamienia/Тайна падающего камня» обсуждается возможность существования гравитационных волн. Цветная иллюстрация МАРЕКА ЗАЛЕЙСКОГО/Marek Zalejski.

14. В небольшой заметке «Pierwsze wejście w “role plajing games”»/Введение в “ролевые игры”» Дарослав Ежи Торунь/Darosław Jerzy Toruń сообщает о появлении на польском рынке инструкции игры «Labirynt śmierci/Лабиринт смерти» фирмы ENCORE.

15. В разделе «Poezja i fantastyka /Поэзия и фантастика» напечатаны два стихотворения Анджея Калишевского/Andrzej Kaliszewski – польского поэта, автора нескольких сборников стихотворений, заведующего отделом поэзии в краковском издптельстве Wydawnictwo Literackie. Графика ЯНА ГУТКОВСКОГО/Jan Gutkowski.

16. И очередной, уже последний, эпизод комикса, который называется «Drugi wdech/Второй вдох».

PS. Кто-нибудь знает, что творится с моим любимым польским энциклопедическим сайтом SF? Со вчерашнего вечера не могу с ним связаться...

13. В рубрике «Встреча с писателем» напечатано интервью, которое Анджей Кшепковский/Andrzej Krzepkowski взял у Кшиштофа Боруня/Krzysztof Boruń. Я перевел это интервью, но, готовя его к сетевой публикации, обнаружил, что делать это (публиковать) в данный момент мне не больно-то и хочется. О Кшиштофе Боруне у нас, считай, совершенно забыли: повесть в томе «БСФ», сборник в издательстве «Мир» -- как давно все это было. Информация о нем, размещенная на ФАНТЛАБЕ вот здесь скудна и суха.

«Размочить» ее могло бы это интервью, но Кшепковский – интервьюер весьма неопытный, он задает вопросы, заранее «зная» ответы, а когда промахивается с этим, все одно пытается настоять на своем. В этом интервью Кшепковского чуть ли не больше, чем Боруня, чего вообще-то быть не должно… А ведь Борунь очень интересен и как человек, и как писатель НФ, и как журналист-популяризатор астрономии, астронавтики и кибернетики, и как увлеченный исследователь парапсихологии. Стилистом он был, прямо скажем, неважным, но творческого воображения у него куда как хватало. Интересно было бы проследить, как от книги к книге менялось его восприятие окружающего мира, его мировоззрение. Как, допустим, из убежденного атеиста в начале жизни он в конце ее превратился в агностика. Провести текстологическое сравнение вариантов знаменитой некогда «космической трилогии» -- от журнальных до «осовремененной» последней. И посмотреть, как же все-таки она писалась, как осуществлялось соавторство. Восстановить кое-какие купюры в единственном сборнике его рассказов на русском языке. Описать историю публикации «Восьмого круга ада». И историю написания либретто к «кибернетическому мюзиклу» «Изгнание из рая» (1969). Историю переводов на венгерский, словацкий, немецкий, украинский, чешский и другие языки. Деятельность в нежно любимом мной некогда еженедельнике «Tygodnik Demokratyczny»… Не думаю, что все это я сумею «поднять», но несколько позже, вероятно, решусь на нечто вроде более поверхностного, популярного, зрелищного очерка о нем, тогда надо будет вспомнить и про это интервью – ведь кое-что о писателе из него узнать все же можно. А пока давайте просто запомним, что оно находится в этом номере журнала.

КОНСТРУКТОР ВОПРОСОВ И ПРОБЛЕМ

Анджей Кшепковский: Сакраментальный вопрос: что для вас значит «написать книгу НФ или рассказ»?

Кшиштоф Борунь: Для меня написать что-то – попытаться сконструировать для самого себя различные миры, задать себе те или иные вопросы и поискать на них ответы. При том, конечно, основополагающем условии, что ответы эти не окончательные и никаких рецептов ждать от меня не следует. Это, впрочем, вытекает из моих взглядов на сам процесс моделирования – не только литературного, но и научного. Я предлагаю возможные решения проблем, выбор же из них или поиск других, лучших решений оставляю читателям. Ну и немножечко самому себе. К тому же процесс написания, по крайней мере для меня, это нечто самоорганизующееся, а не реализация заранее заготовленного алгоритма. Иначе говоря, начиная писать, я располагаю только векторами, а уж куда эти стрелочки меня заведут, что из этого получится, выясняется лишь в ходе сочинительства. Ну а если принять во внимание то, что меня интересует прежде всего психологическая и социальная проблематика, нетрудно заметить, что в работе над той или иной вещью я не ограничиваю себя представлением статических социальных моделей, а увлеченно наблюдаю за их развитием. Это основной принцип, а все остальное ему подчиняется. То есть подчиняется все конструкционное. Если, например, что-то в сюжете требует внесения в него элементов детектива, я использую их, не терзаясь никакими сомнениями. Детективные элементы можно найти у меня, например, в «Грани бессмертия/Prog nesmiertelności».

Анджей Кшепковский: Вообще говоря, ваши книги очень последовательно выстроены, скажем так, сделаны в классической манере.

Кшиштоф Борунь: Дело в том, что меня интересует сам процесс конструирования модели или проблемы, определенных событий и всего сюжета. Конечно, я могу поискать вдохновения в антиромане или увлечься сюрреализмом, в которых конструкция отступает на второй план, но все же предпочитаю заведомо крепкие конструкции.

Анджей Кшепковский: То есть, можно говорить о неких ваших «структуральных» предпочтениях? Я имею в виду не формально языковые структуры, а структуры произведения, образы, переходящие друг в друга, взаимозамещающие и взаимодополняющие.

Кшиштоф Борунь: Да. Это вопрос динамики развития описываемой и реальной жизни. Разумеется, жизни в широком ее понимании. Жизни не только биологической, но и психологической. То есть мне интересна каждая структура, понуждающая к развитию событий, меня интересуют процессы общественного развития. В общем, все, что движется…

Aнджей Кшепковский: Простите, что я вас перебиваю, пан Кшиштоф, но… В том, что вы говорите, видны следы какой-то весьма хорошей школы.

Кшиштоф Борунь: А именно?

Анджей Кшепковский: Я имею в виду профессора Котарбиньского.

Кшиштоф Борунь: Да, пожалуй. Я довольно рано заинтересовался философией. В какой то мере под влиянием Котарбиньского, а до него еще и Рассела.

Анджей Кшепковский: Это чувствуется. Только я не понимаю кое-чего другого. Почему вы, располагая таким хорошим понятийным аппаратом, так поздно взялись за сочинительство.

Кшиштоф Борунь: Ну не так уж и поздно. Свой первый рассказ, который к сожалению пал жертвой минувшей войны, я написал в 1937 или, может, в 1938 году.

Анджей Кшепковский: И в каком русле он был написан? Тогдашней реалистической литературы или…

Кшиштоф Борунь: Нет, нет. Это была опять же фантастика. И, надо сказать, что в том рассказе содержались все те основополагающие элементы, которым я верен до сих пор. Там был космос, была парапсихология, правда с излишним упором на физический ее смысл. Речь шла также о чем-то вроде телепатии с помощью Луны. Ну и, конечно, там были какие-то революционеры, поскольку меня всегда интересовали общественные явления такого рода. И если уж мы вспомнили о парапсихологической тематике, то, несмотря на мой многолетний неизбывный к ней интерес, я стал вводить ее в свои НФ-книги лишь после долгого перерыва, только под конец 1970-х годов. Это значит в «Маленьких зеленых человечках/Małe zielone ludziki» и немного также в рассказе «Человек из мглы/Człowiek z mgły». С тем, что она там трактуется как биологическое и физическое явление.

Анджей Кшепковский: Сам по себе биологический подход к пониманию парапсихологических явлений отнюдь не нов. Вспомним хотя бы Жулавского. Что вы думаете о его «Старой Земле/Stara Ziemia»?

Кшиштоф Борунь: Из всей лунной трилогии ее влияние на меня было наименьшим. В гораздо большей степени на мое воображение подействовали «На серебряной планете/Na srebrnym globie» и «Победитель/Zwyciężca». Хотя, вообще говоря, трилогия Жулавского произвела на меня сильное впечатление.

Анджей Кшепковский: А вот на меня сильное впечатление произвело ваше «Утраченное будущее/Zagubiona przyszłość».

Кшиштоф Борунь: И вы хотите, чтобы я вам поверил?

Анджей Кшепковский: Это не комплимент, а констатация факта. Попросту я не воспитывался на Леме. И, раз уж об этом зашла речь…

Кшиштоф Борунь: Слушаю вас.

Анджей Кшепковский:Вопрос, возможно, немного бестактен, но я все же рискну. Страдаете ли вы тем, что я назвал бы «комплексом Лема»?

Кшиштоф Борунь: Нет. Я начал писать позже возможно потому, что мне не хватало храбрости. Лишь Анджей Трепка склонил меня к тому, чтобы попробовать. Нас обоих к этому тянуло, хотя тогда я еще вовсе даже не собирался целиком посвящать себя научной фантастике.

Анджей Кшепковский: В моем представлении «Астронавты» и «Утраченное будущее» всегда находились очень близко друг к другу. Мне казалось, что они были написаны в одно и то же время.

Кшиштоф Борунь: «Астронавты» были перед нами. А мы… Что ж, мы были попросту очарованы Лемом, и в какой-то мере это очарование чувствуем и сейчас. Из этого не следует, конечно, что мы черпали что-то из Лема, надеюсь, что мои книги не дают повода для поисков такого сходства и подобия. Мы идем похожими, но разными путями, и эта разница возникает даже не из желания сказать об одном и том же иначе, а скорее из разной направленности наших интересов. Кроме того, вы это правильно подметили, я в какой-то степени втянулся в попытку совмещения фантастики с элементами сенсационности и усовершенствования получающейся конструкции.

Анджей Кшепковский: Вы прекрасный собеседник, в том, что вы говорите, много умного юмора. Но как писатель, вы юмором отнюдь не блещете. А ведь юмор «подкупает» читателей. Лем виртуозно этим пользуется, а мне не верится, что вам такое не под силу. Почему вы не пользуетесь такой возможностью?

Кшиштоф Борунь: Возможно потому, что не придаю форме особого значения. Для меня важнее смысл послания, а не его внешний вид. Но, конечно, иногда я сам чувствую некоторую неудовлетворенность, может быть даже нехватку легкости в этом самом творческом полете. Вижу сам у себя гипертрофию диалогов-дискуссий, иногда нагромождения элементов научной популяризации. Может быть, так дает о себе знать вторая моя ипостась – как раз популяризатора науки.

Анджей Кшепковский: О вашей роли популяризатора науки нельзя умолчать, но ведь не она определяет вашу жизнь?

Кшиштоф Борунь: Действительно. Популяризацию я ставлю на второе место, как, впрочем, и частично научную фантастику. Она исполняет служебную роль в отношении к проблематике.

Анджей Кшепковский: Никак новая школа Жеромского? Литература проблемы и проблема превыше всего?

Кшиштоф Борунь: Да. В какой-то степени да. Но не целиком. Я понимаю, что я слабоват в описаниях, в создании конкретных образов. Подменяю это проблемой. Разве что иногда случается – нужно описать, например, какой-то красивый пейзаж или нарисовать живописный портрет представителя неземной расы, поскольку это служит заранее определенной цели.

Анджей Кшепковский: Мне в этом видится некий своеобразный перфекционизм в использовании бритвы Оккама.

Кшиштоф Борунь: Можно и так сказать. Например, в «Маленьких зеленых человечках» появляется множество образов, но они все тесно связаны с развитием сюжета. С проблемой. При этом в этой книге весьма важная роль отведена визуальности.

Анджей Кшепковский: Я не уверен в правильности такого похода. Ваш «Восьмой круг ада/Osmy krąg piekieł» я высоко ценю как раз из-за того, что вы там не ограничивали себя одной только проблемой. И это мне нравится.

Кшиштоф Борунь: Это недоразумение. Я не принуждаю себя к сужению поля зрения. Речь идет скорее о строгом соблюдении творческой дисциплины. Кроме того, я не из тех авторов, которые творят икону из своих текстов. Все мной написанное я обязательно правлю, вычеркивая иногда целые куски текста, и, бывает, пишу то-другое заново. Случается, я возвращаюсь к началу и подгоняю написанное к тем элементам, которые «вылезли» позже.

Анджей Кшепковский: Разрешите я перефразирую мною сказанное. Я считаю, что доработка собственных текстов говорит о вашем к ним уважении.

Кшиштоф Борунь: Скажем это иначе. Я не считаю то, что написал, чем-то окончательным и нерушимым.

Анджей Кшепковский: Пан Кшиштоф, позвольте задать еще один нескромный вопрос.

Кшиштоф Борунь: Задавайте.

Анджей Кжепковский: Вы когда-нибудь брались за написание драматургического произведения?

Кшиштоф Борунь: А как же. У меня есть либретто к «Изгнанию из рая/Wygnanie z raju».

Анджей Кшепковский: Нет, я про обычную пъесу для театра.

Кшиштоф Борунь: Пытался написать. Ну и у меня есть также сценарии радиоспектаклей. Это ведь тоже вмещается в театральную модель. Ведь конструктивно все это написанные диалогом минидрамы.

Анджей Кшепковский: Я бы с удовольствием когда-нибудь почитал ваш рассказ, написанный исключительно диалогом. Без авторских ремарок. Чтобы все нужные описания места действия и характеристики ситуаций содержались лишь в репликах героев. Учитывая вашу неприязнь к описаниям, могло бы получиться нечто весьма интересное.

Кшиштоф Борунь: Та-а-к, дайте-ка подумать… Нет. У меня нет рассказа, состоящего из сплошного диалога. Там требовалась развязка, которой не получилось бы, если бы я формально продолжал бы придерживаться диалога. Это я про «Человека из мглы/Człowiek z mgły». Там текст почти целиком состоит из диалога, но концовка другая.

Анджей Кшепковский: Ну, сказав «А», надо было уже наверное говорить и «Б».

Кшиштоф Борунь: Нет, пришлось бы перебирать всю конструкцию в поисках новых решений, а меня, признаться, это уже не так забавляет, как забавляло раньше. Дело в том, что я пишу скорее для того, чтобы задать вопросы, чем для того, чтобы ответить на них, ответы я считаю уже чем-то вторичным. Я избегаю окончательных решений, оставляя выводы и оценку читателям.

Анджей Кшепковский: Бывают ленивые читатели.

Кшиштоф Борунь: Ну, если я иногда иду навстречу вкусам таких читателей, то делаю это потому, что сам ленив.

Анджей Кшепковский: Вам все труднее даются вопросы?

Кшиштоф Борунь: Лично я сам факт постановки вопросов считаю ценным свойством литературы. Это более сближает ее с жизнью, чем предоставление готовых ответов. В моих «Маленьких зеленых человечках» и положительные и отрицательные герои высказывают как правильные, так и неправильные суждения. А я воздерживаюсь от комментариев.

Анджей Кшепковский: Вы весьма ловко увильнули от однозначного ответа относительно лени многих читателей. Однако давайте вернемся к нашим темам. Внимательный читатель наверняка заметил тот своеобразный перелом, который случился в вашем творчестве под конец 1960-х годов. «Утраченное будущее» опиралось на уже известные схемы. Однако, с «Восьмого круга ада» начиная, вы начали строить собственную схему. Точные науки стали уходить у вас на задний план, а вперед выдвинулись науки общественные, набирая мощный тон моралитета. Вы потянулись к этическим проблемам, которые прежде редко гостили в научной фантастике. И не только в отечественной. Как вы искали эту новую дорогу для научной фантастики?

Кшиштоф Борунь: Сегодня мне уже трудно на это ответить. Для меня самого этот процесс моей эволюции был не заметен. И вот только теперь, когда вы меня об этом спрашиваете, я вижу, что действительно можно вычленить какие-то стадии или там этапы. И сдается мне, что на такую эволюцию повлияла научная, социальная и общественно-политическая публицистика. Можно найти параллели между моими тогдашними интересами и книжками, которые позже появлялись на свет как результат накопления определенного запаса знаний. В научной статье нельзя пренебречь бритвой Оккама, но в романе…

Анджей Кшепковский: Вы знаете, я хочу спросить даже не о том, портит или не портит журналистика перо…

Кшиштоф Борунь: Портит-портит.

Анджей Кшепковский: Ну, может, и портит, но не настолько же, чтобы… Но я про другое. Вы написали множество статей, затратив на это очень много времени. И вот теперь вам, как писателю, а не как журналисту, не жаль тех творческих возможностей, которые оказались нереализованными?

Кшиштоф Борунь: Безусловно жаль. Безусловно.

Анджей Кшепковский: Ведь газетно-журнальные публикации так эфемерны. Если бы вы больше внимания уделяли книгам…

Кшиштоф Борунь: Уйдя на пенсию, я порвал с публицистикой. Ну… почти порвал.

Анджей Кшепковский: Это вот ваше «почти» оставляет надежду на то, что когда-нибудь вы что-нибудь напишете и для «Фантастыки». А вообще, как вы смотрите на написание чего-то на заданную тему?

Кшиштоф Борунь: Да никак не смотрю. Последние четверть века я мог себе позволить себе нечто вроде журналистской роскоши. Будучи штатным журналистом, я писал только о том, что было мне интересно. А что касается траты времени, то тут есть один нюанс, который меняет дело. Занятие журналистикой предполагает предварительную проработку темы. И я подходил к каждой злободневной теме, своего рода общественному заказу, как исследователь, а не как хроникер.

Анджей Кшепковский: Не кажется ли вам, что выражение «общественный заказ» звучит несколько высокопарно?

Кшиштоф Борунь: Из девальвации этого выражения в нынешние времена отнюдь не следует, что оно не правильное.

Анджей Кшепковский: Не о девальвации речь. Мне само понятие «общественный заказ» кажется пустым звуком. Ведь откуда вы знаете, что общество заказало вам то, а не это?

Кшиштоф Борунь: Очень хороший вопрос. Я считаю, что то, что мы для краткости называем «общественным заказом», представляет собой комплекс проблем, стоящих в данный момент перед обществом. А писатель – часть общества. И чем острее те вопросы, которые он сам себе ставит, тем глубже ему удается проникнуть в этот самый комплекс.

Анджей Кшепковский: То есть, по-вашему, писатель чувствует вместо миллионов, вместе с миллионами… Допустим. Но где гарантия, что он чувствует именно то, что нужно чувствовать обществу?

Кшиштоф Борунь: Такой гарантии никто дать не может. Но в творчестве писателя можно найти более или менее точное отражение общественных явлений и устремлений, актуальных проблем и напряжений.

Анджей Кшепковский: И снова я хочу перевернуть ваш ответ с ног на голову. Не кажется ли вам, что слишком много проблем -- это уже само по себе проблема? И что в настоящий момент «общественный заказ» может быть совершенно другим? Что читатель хочет попросту отдохнуть от проблем, которые на него со всех сторон сыплются?

Кшиштоф Борунь: Несомненно. Такой «общественный заказ» тоже правомерен. Но наряду с ним существуют и другие заказы. И тут выбирать писателю. В том числе выбирать вопросы, которые он задает сам себе и читателям.

Анджей Кшепковский: Те вопросы, которые задаете вы, трудны уже по определению. А ответы, которые читатель вынужден самому себе давать, как правило, горькие. Поэтому я назвал бы вас горьким иронистом. В стиле позднего Виктора Гюго. Ну вот хотя бы из-за названия вашего рассказа «Фабрика счастья/Fabryka szczęścia». Не не является ли это (прошу прощения за термин) утонченным мазохизмом? Очень немногие из читателей могут такой текст переварить и правильно интерпретировать. В результате наш рядовой читатель до недавнего времени знал о вас меньше, чем читатель заграничный.

Кшиштоф Борунь: На то были свои, объективные причины.

Анджей Кшепковский: Ну да, ну да. Как и безусловно объективным является тот факт, что «Восьмой круг ада» аж 14 лет не мог найти польского издателя. А ведь очень хорошо о вас, как писателе, говорит то, что книга эта, несмотря ни на что, не утратила актуальности…

Кшиштоф Борунь: Возможно потому, что кроме завлекающей читателя довольно-таки острой сюжетной основы, я постарался вложить в эту книжку не только пару проблем нынешнего дня, но и кое-какие общечеловеческие вневременные начала и принципы. Разумеется, «все течет, все меняется», но в рамках временных интервалов, охватывающих иногда целые тысячелетия, некоторые из таких правил, главным образом моральные, можно считать вечными.

Анджей Кшепковский: И еще несколько вопросов. Прежде всего, почему вы написали так мало? Всего лишь четырнадцать книг, считая нехудожественные тоже. Может, дело в соотношении составляющих в формуле «спрос – предложение»?

Кшиштоф Борунь: В этом, конечно, что-то есть. Желания писать, не взирая ни на что, мало, нужен еще какой-то стимул. Для меня таким стимулом является заключенный с издательством договор. Мало… Но я ведь 35 лет занимался журналистикой. Да и общественная работа занимала около 30% моего времени.

Анджей Кшепковский: И как вы из всего этого «выкручивались»?

Кшиштоф Борунь: Писал по субботам и воскресеньям, в отпусках, в поездах и автобусах.

Анджей Кшепковский: То есть в условиях, которые могут испортить литератору зрение, стиль и… репутацию. Должен признаться, что прохождение вами столь суровой писательской школы мне импонирует, но я предпочел бы, чтобы вы, подобно Лему, прежде всего писали художественные книжки?[/i]

Кшиштоф Борунь: Почему?

Анджей Кшепковский: Потому что в этом случае мы, возможно имели бы в польской научной фантастике больше хорошей психологической и драматической прозы, написанной простым, а не вычурным языком. И, что за этим следует, -- проблема героя. Какой тип героя вы предпочитаете? Например, рядовой лемовский герой мне кажется… безликим что ли. Хоть и физиономия у него толстощекая, или, там, усов шнурочек под носом, или даже пусть он небетризованный дикарь, прилетевший из космоса. Вы в своих героев, мне кажется, вникаете глубже. И что вы из них вытаскиваете?

Кшиштоф Борунь: Я не сказал бы, что делаю это намеренно. Иногда сюжет требует, чтобы герои были слабыми, увечными. Случается, увечными в прямом смысле этого слова. Герой моих «Маленьких зеленых человечков» – слепой политолог, который, однако, несмотря на отсутствие зрения, ориентируется в ситуации лучше любых других героев книги. Так уж у меня бывает. Благополучному герою, обладающему некоторыми умениями супермена, может не представиться возможности пустить их в ход, потому что у него и так все прекрасно получается.

Анджей Кшепковский: Та-ак. У вас точно нет комплекса Лема. Но некоторые ваши жизненные проблемы вы все же в ваши книги переносите.

Кшиштоф Борунь: Трудно этого избежать. Такова жизнь: все в ней переплетается.

Анджей Кшепковский: По тону вашего голоса слышу, что вы не имеете претензий к миру и даже к… слабостям своих героев относитесь снисходительно.

Кшиштоф Борунь: Да, это так.

Анджей Кшепковский: Что ж, у вас было достаточно времени на усвоение таких жизненных уроков. Но вот еще. Вы пишете уже много лет. Всегда литературно хорошим языком. Но ведь язык научной фантастики меняется.

Кшиштоф Борунь: Вы это про модернизацию языка? Что ж, я -- «за».

Анджей Кшепковский: Не больно-то это заметно. Вы, конечно, актуализируете свой язык…

Кшиштоф Борунь: Но не существенно – хотите сказать? Должен сказать, что я не стремлюсь к языковому новаторству. Если бы такое новаторство потребовалось мне для достижения какой-то определенной цели, я пошел бы на него, ни секунды не колеблясь. Но пока что я не чувствую в нем нужды.

Aнджей Кшепковский: Нет, я не о новаторстве. Я о том, что в ваших новых произведениях много новых мыслей, но вот в их изложении нового особо не видно. Пластика сцен из «Утраченного будущего» подобна той, что мы видим в «Токкате», а ведь эти книги разделяют многие годы.

Кшиштоф Борунь: Ну, я всегда относился ко всему этому, как к чему-то инструментальному. Лишь недавно… Я, было, написал около четверти «Маленьких зеленых человечков» в прошедшем времени, но вдруг обнаружил, что сюжет требует времени настоящего – пришлось все переписывать.

Анджей Кшепковский: Значит, вы все-таки решились не только на актуализацию замыслов, но и на подбор форм, способов написания?

Кшиштоф Борунь: Да. И должен признаться, что до недавнего времени я не чувствовал в этом потребности. Теперь же, если дольше поживу и не перестану писать, я поищу новые формы, более адекватные содержанию. Как раз сейчас я беру на вооружение то, о чем вы говорили: использование диалогов с прямой речью без авторских комментариев. И я не стану зарекаться также от языковых экспериментов, но мой критерий все тот же: полезность для передачи писательского послания. Вот, например, для моего новейшего романа я сочиняю такой польский язык, который, может быть, войдет в обиход через триста или четыреста лет. Мой герой встречается с людьми будущего и…

Анджей Кшепковский: Ох, пожалуйста, не раскрывайте сюжет раньше времени. Хотя в том, что вы сказали, меня кое-что немного смущает.

Кшиштоф Борунь: Что именно?

Анджей Кшепковский: Что это немного похоже на «Восьмой круг ада»…

Кшиштоф Борунь: А это так и задумано. «Ясновидения инженера Шарека/Jasnowidzenia inzyniera Szarka» -- такое рабочее название у романа – будет чем-то вроде гротеска.

Анджей Кшепковский: В таком случаю я вижу здесь развитие некоего общего процесса. До какого-то момента времени литература серьезна, затем пытается путем новаторства вылезть из собственной кожи, наконец принимается сама себя высмеивать. Как я понимаю, вашей нынешней «конструкторской проблемой» стало пародирование некоторых определенных схем научной фантастики?

Кшиштоф Борунь: Пожалуй, да.

Анджей Кшепковский: В таком случае желаю вам успеха.

(Окончание следует)

6. Блок польской прозы открывается рассказом Анджея Кшепковского/Andrzej Krzepkowski «”Instant Day”». «Instant Day» (что можно перевести с английского как «Текущий день») – название компьютерной фирмы, в которой творится нечто непотребное, требующее немедленного расследования, коим и занимается герой рассказа лейтенант Холлдор. Триллерный сюжет, соответствующая манера изложения и неожиданная концовка. Насколько мне известно, это единственная публикация неплохого, на мой взгляд, рассказа. Ну и кое-что об авторе. Анджей Кшепковский/Andrzej Krzepkowski (1953 – 1990) – польский писатель-фантаст, редактор, журналист. В 1971 году окончил общеобразовательный лицей, затем был слушателем курсов электроники. В 1976 – 1981 годах активно участвовал в польском клубном движении любителей фантастики. С 1982 по 1985 год заведовал общим (иначе – репортажно-информационным) отделом журнала «Фантастыка», в 1985 – 1987 годах работал в редакционном отделе научной фантастики издательства «KAW».

Как автор НФ дебютировал в 1970 году рассказами «Mózg/Мозг» и «Człowiek z garbatym mózgiem/Человек с горбатым мозгом» в журнале «Perspektywy». Позже публиковал рассказы также в журналах «Młody Technik», «ITD», «Nowy Wyraz». В 1978 году была издана первая книга писателя – сборник рассказов «Obojętne planety/Равнодушные планеты», за которой последовали повести «Obszar nieciąglości/Зона прерывистости» (1979, соавтор A.Wójcik/А. Вуйцик), «Spiew krzysztalu/Песня кристалла» (1982), «Kreks/Крекс» (1982), «Z nieba i z ognia, z nieba i mgly/Из неба и огня, из неба и мглы» (1987), «Geograwia nowych dni» (1990, соавтор Róża J. Solańska).

В творчестве Кшепковского начального периода (рассказы из сборника «Равнодушные планеты», повесть «Зона прерывистости») преобладали мотивы социологической и политической фантастики, позже писатель пустился в довольно-таки рискованные эксперименты с сюжетопостроением, языком изложения и пр. Кому-то это нравилось (например, Невядовский весьма хвалил), кому-то (особенно рядовым читателям и критикам из фэндома) нет. Но факт фактом остается – творческий потенциал Кшепковского был весьма высок, и, возможно, реализовался бы, если бы этому не помешала ранняя смерть писателя. На русском языке произведения Кшепковского не издавались.

7. За рассказом Кшепковского следует миниатюра Анджея Чеховского/Andrzej Czechowski «Реконструкция/Rekonstrukcja», в которой «трагизм биологических преображений человека показан через изменение бытовых норм, зафиксированное в короткой, внешне шутливой, детской песенке (А. Невядовский)». Не очень понятно, зачем надо было перепечатывать хорошую – не спорю, но старенькую вещицу, которая была впервые опубликована в 1973 году в журнале «Mlody Technik», а потом еще и включалась в несколько антологий. Ну хорошо, поговорим о Чеховском. Анджей Чеховский/Аndrzej Czechowski (род. 1947) – ученый-физик, автор НФ рассказов. После окончания общеобразовательного лицея поступил на учебу на физический факультет Варшавского университета, но спустя два года продолжил учебу уже на факультете биофизики Московского университета. Вернувшись на родину, поступил на работу в Институт Теоретической физики Варшавского университета, где подготовил и защитил диссертацию. Долгое время работал в указанном институте, в настоящее время работает в Центре космических исследований Польской академии наук. Автор многих научных работ, профессор, кавалер ордена (2009). Похоже, о своем увлечении научной фантастикой он давно уже забыл.

Вернемся, однако, к началу. Как автор НФ Чеховский дебютировал в возрасте 15 лет – в 1962 году – рассказом «Człekokształtny/Человекоподобный», который завоевал первое место в конкурсе, организованном редакцией журнала «Młody Technik» (фотография аккурат тех времен). В 1962 – 1978 (?) годах опубликовал еще более десятка рассказов – все в указанном журнале, в 1984 году вновь стал лауреатом очередного конкурса, объявленного журналом (за рассказ «Ambasadorowie/Послы»).

В 1967 году вышла единственная книга НФ Чеховского – сборник «Przybysze/Пришельцы», часть рассказов которого включалась в дальнейшем в коллективные сборники и антологии. С некоторыми из них может познакомиться и русскоязычный читатель, поскольку они выходили в сборниках серии «Зарубежная фантастика» издательства «Мир». Ну вот, пожалуй, и все на этом. В закромах ФАНТЛАБА в настоящее время собралось 18 карточек на произведения писателя (из них 7 на переводы на русский). Карточку непереведенного рассказа «Rekonstrukcja» смотрите здесь

8. На тех же 46-47 страницах журнала опубликован смешной рассказик – «Протокол заседания…/Protokół z posiedzenia…» Януша Корвин-Микке/Janusz Korwin-Mikke. В 23765 году археолог доц. д-р 254/ADG/3943 докладывает о результатах археологических раскопок поселений «первотников» XX века. Забавно сегодня читать заметку Невядовского об авторе. «Первоначально студент-математик, -- пишет он, -- (Я. К-М.) закончил учебу магистром философии. Диплом защитил в Варшавском университете в 1968 году. Специальности: теория принятия решений, социокибернетика, политика, публицистика. Либерал и бриджист».

Тут все правильно, но требует уточнений, которые, конечно же, не могли быть сделаны тогда. Математикой не смог продолжать заниматься потому, что доблестные работники UB (чекисты по-нашему) на втором году учебы изъяли из канцелярии факультета его документы. И только на другом факультете – философии и социологии – и то лишь сдав ряд экзаменов экстерном, ему удалось в 1969 (не в 1968, как у Невядовского) году получить документ о высшем образовании. Либерал – это да, а еще диссидент, ярый противник режима, неоднократно сидевший за решеткой. И издатель экономической литературы, которая ну никак не могла прийтись властям по вкусу. Бриджист – ну да, играл за карточным столом, и еще со студенческих времен – нужно же было как-то заработать себе на жизнь. Так что, пожалуй, в факте публикации сего милого пустячка в журнале был-таки тогда некоторый вызов власти. Ну а ныне Януш Корвин-Микке (род. 1942) -- это широко известный публицист и политический деятель, баллотировавшийся на пост президента Польши в 1995, 2000, 2005, 2010 годах, основатель и лидер двух политических группировок: «Уния Реальной политики – Свобода и Правосудие/Unia Polityki Realnej – Wołność i Praworzódność» и «Конгресс Новых Правых/Kongres Nowej Prawicy», депутат Сейма, депутат Европарламента. И, кстати, чемпион Польши по игре в бридж. И еще отец шестерых детей. Фантастику писать ему просто некогда…

(Продолжение следует)